Пир духа кто сказал. Народный депутат ссср марк захаров

Глава из книги Игоря Гарина "Владимир Соловьев", Харьков, Гариниздат, 1994, 240 с.
Примечания и цитирования указаны в тексте книги.

Много дарований было дано русским людям начала века.
Н. А. Бердяев

Хотя Россия поздно пришла к пиру мысли, а ее дух был изначально заражен вирусами домостроя и мессианства, хотя русское мышление всегда имело склонность к нигилизму и тоталитаризму, хотя западная культура XVIII века стала здесь «поверхностным барским заимствованием и подражанием», усвоенным в форме плохо переваренного вольтерианства, но и вольтерианство не было свободным, хотя многовековое рабство сковывало дух не только рабов, но и хозяев, хотя пробуждение духа началось с гонений на Новикова и Радищева, открывших бесконечный мартиролог русской интеллигенции, а XIX век начался с деспотизма Аракчеева и черносотенства архимандрита Фотия, хотя не далее как в 1850-м министр народного просвещения Ширинский-Шахматов запретил преподавание философии в университетах, а в николаевскую эпоху профессорами философии назначали невежественных генералов,- именно в этой атмосфере запретов и гонений готовился бурный взлет русской мысли и русской философии, у истоков которого стоял светлый гений Александра Сергеевича Пушкина.
Наиболее изумительной чертой Пушкина, определившей характер века, был его универсализм, его всемирная отзывчивость. Без Пушкина невозможны были бы Федор Достоевский и Лев Толстой. Но в нем было что-то ренессансное, и в этом на него не походит вся великая русская литература XIX века, совсем не ренессансная по духу. Элемент ренессанский у нас только и был в эпоху Александра I и в начале XX века. Великие русские писатели XIX века будут творить не от радостного творческого избытка, а от жажды спасения народа, человечества и всего мира, от печалования и страдания о неправде и рабстве человека. Темы русской литературы будут христианские и тогда, когда в сознании своем русские писатели отступят от христианства. Пушкин, единственный русский писатель ренессансного типа, свидетельствует о том, как всякий народ значительной судьбы есть целый космос и потенциально заключает в себе всё.
Родоначальниками русской интеллигенции были Радищев и Пушкин - с них начинается боль, совесть и свободомыслие. «Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала» - с этой фразы берет свое начало стремление русских к правде, справедливости и свободе, верховенство совести.
Если бы закон, или государь, или какая бы то ни было другая власть на земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести, то будь непоколебим. Не бойся ни унижения, ни мучений, ни страданий, ни даже самой смерти.
Радищев был одним из немногих русских, у кого благо государства отступало на второй план перед благом человека и состраданием к нему. Когда, прочитав М е р т в ы е Д у ш и, Пушкин воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия»,- это был отзвук Радищева.
Первым русским, потрясенным уже не тем, что происходило окрест него, но в нем самом, стал Петр Яковлевич Чаадаев. В напечатанном в Т е л е с к о п е письме к Е. Д. Панковой, прозвучавшем «как выстрел, раздавшийся в темную ночь», он писал:
Мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода.
Мы принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок.
Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно. Это - естественный результат культуры, всецело основанной на заимствовании и подражании. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая наша идея бесследно вытесняет старые.
Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и всё, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили.
Вызов был брошен, и сам Чаадаев подхлестнул время: «Прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит от нас». «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».
Вызов был принят - и не только славянофилами, но «любомудрами», Владимиром Федоровичем Одоевским, русскими шеллингианцами М. Г. Павловым, И. Давыдовым, А. И. Галичем, увлеченными натурфилософией и эстетикой. Любопытно, что Шеллинг, оказавший самое большое влияние на русскую мысль начала XIX века, узнал о Сен-Мартене и Портедже от В. Ф. Одоевского, приехавшего послушать лекции великого немца.
Программа самостоятельной русской философии была впервые начертана И. Киреевским и А. Хомяковым. Они прошли школу германского идеализма. Но они пытались отнестись критически к вершине европейской философии своего времени, т.е. к Шеллингу и Гегелю. Можно было бы сказать, что Хомяков мыслил от Гегеля, но он никогда не был гегельянцем, и его критика Гегеля очень замечательна. И. Киреевский писал в своей программной философской статье: «Как необходима философия: всё развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целостность нашим младенствующим наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности. Но откуда придет она? Где искать ее? Конечно, первый шаг наш к ней должен быть проявлением умственных богатств той страны, которая в умозрении опередила все народы. Но чужие мысли полезны только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного бытия».
И. Киреевский и А. Хомяков положили начало не только славянофильству, но русскому богословию, ибо считали веру движущим началом истории, знания и морали. Вера лежит в основе культуры, философской мысли и «таинства свободы»: «Скажи им таинство свободы» - восклицал Хомяков в своих стихах.
Хомяков утверждал веру и волящий разум, но не личный, а соборный. У него не «я мыслю», а «мы мыслим», и не мысль доказывает личное существование, но вера и любовь. Ю. Самарин не случайно причислял Хомякова к учителям соборной Церкви, построенной на свободе и любви. В Хомякове действительно есть что-то реформаторское, протестантское, лютеровское, за исключением того, что индивидуализму снова-таки противопоставлена соборность:
Я признаю церковь более свободною, чем протестанты.
В делах церкви принужденное единство есть ложь, а принужденное послушание есть смерть.
Церковь знает братства, но не знает подданства.
Никакой внешний признак, никакое знамение не ограничит свободы христианской совести.
Единство церкви есть не что иное, как согласие личных свобод.
Свобода и единство - таковы две силы, которым достойно вручена тайна свободы человеческой во Христе.
Знание истины дается лишь взаимной любовью.
Европейски образованный Хомяков блестяще знал западную культуру, читал швейцарского протестанта Винэ, был сторонником евангелистских идей, но его соединение духа свободы с духом соборности, как и вера в максимум внутренних свобод, даруемых православием,- чисто русские идеи.
Хомяков отнюдь не был поклонником мессианства и даже считался англофилом. Он не идеализировал Россию, прямо говорил о ее неправдах и унаследовал у Чаадаева многие мысли, со славянофильством не совместимые: «Ничего доброго, ничего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной». Тем не менее, не впадая в идолопоклонство и расизм своих последователей, Хомяков считал, что у России - великое будущее, определяемое смиренным характером русского народа. Призывая к молитве и покаянию «за темные отцов деяния», обличая грехи прошлого и настоящего, Хомяков верил, что, недостойная избранья, Россия избрана:

В твоей груди, моя Россия,
Есть также тихий, светлый ключ;
Он также воды льет живые,
Сокрыт, безвестен и могуч.

Первые славянофилы отличались европейской образованностью и европейским универсализмом. И. Киреевский сначала был западником, и журнал Е в р о п е е ц был запрещен за апологию Запада. Даже став славянофилом, он писал: «Я и теперь еще люблю Запад, я связан с ним многими неразрывными сочувствиями. Я принадлежу ему моим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привязанностями».
Единственное, что отличало первых славянофилов от западников, - это утверждение собственного пути России, ее хорового начала и превосходства православия над католичеством. Славянофилы видели в крестьянской общине вечную основу страны, гарантию своеобразия и защиты от индивидуализма: «Личность в русской общине не подавлена, но только лишена своего буйства, эгоизма, исключительности... Свобода в ней, как в хоре».
Славянофилы утверждали три основы России - православие, самодержавие и соборность народа. В будущем их не следует менять - только совершенствовать. Важны не государство, власть и закон - важна свобода коллективного духа и любовь.
Общинный, коммунитарный дух славянофилы противополагали западному рыцарству, которое обвиняли в нехристианском индивидуализме и гордости. Всё славянофильское мышление было враждебно аристократизму, было проникнуто своеобразным демократизмом. Юридизм, формализм, аристократизм они относят к духу Рима, с которым более всего боролись. Они верили, что христианство было усвоено русским народом в большей чистоте, потому что почва, в которую христианская истина упала, была более действенна.
Русские западники воспринимали патриархальный романтизм русского руссоизма как свидетельство инфантильности либо вечной юности духа. Герцен то ли язвительно, то ли горделиво восклицал:
Где, в каком углу современного Запада найдете вы такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?.. В современной Европе нет юности и юношей.
Сам Герцен, оказавшись в Европе, пережил сильнейший кризис разочарования в западных ценностях, особенно в социалистических идеалах, насквозь проникнутых мещанством и духом Маммоны. Природный экзистенциалист, он требовал бесстрашия перед бессмыслицей мира. Хотя ему не удалось обосновать верховную ценность личности, он стоял на позициях персонализма и антропоцентризма. Начитанность не смогла заменить ему отсутствие философской культуры, а «революционность» не помогла избавиться от консерватизма и патриархальности. За сложными процессами становления рыночной экономики он усмотрел лишь торжество мещанства:
Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов - всё это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских.
Как рыцарь был первообразом мира феодального, так купец стал первообразом нового мира; господа заменились хозяевами.
Под влиянием мещанства всё переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, гуманные нравы - нравами чинными, вежливость - чопорностью, гордость - обидчивостью, парки - огородами, дворцы - гостиницами, открытыми для всех...
Герцен не разделял идеи прогресса, не верил в «лучшее будущее», допускал возможность упадка и искал в русском крепостном спасения от «освободителей человечества». Российский Прудон, он видел в рабе больше личности, чем в хозяине. Разочаровавшись в революции 48 года, он еще больше уверовал в крестьянскую общину и в будущее русского народа. В письме к Мишле он писал, что прошлое русского народа темно, настоящее ужасно, остается веровать в светлое будущее. Гарантий нет, как нет исторического восхождения, но есть особые пути России.
Русское западничество мало отличалось от славянофильства, разве что убереглось от черносотенства и расизма Данилевского и Зубатова. Постепенно либеральные и гуманистические элементы в славялофильстве начали исчезать, а идеалисты-западники переродились в «лишних людей». Святоотеческое учение, цельность знания, отсутствие гамлетовской рефлексии, мучительной раздвоенности, сомнений, но главное - многовековой духовной культуры,- наложило негативный отпечаток на русскую мысль, но не смогло остановить ее быстрого развития. Оставаясь типично русскими, Толстой, Достоевский, Тютчев неожиданно для мировой культуры своими гениальными творениями оказали мощное влияние на духовную жизнь человечества. Все лучшие (и худшие...) русские черты нашли увеличенное отражение в философских и поэтических поисках этих духовидцев и вестников.

* * *
Особняком, ни на кого не похожий, не имеющий ни предтеч, ни последователей в собственной стране, но сказавший много нового, во многом упредивший Ницше, Гобино, Шпенглера, одиноким мечтателем стоял «супротив всех» К. Н. Леонтьев, остро поставивший проблему судьбы культуры, много предвидевший и от многого не сумевший предостеречь.
Не будучи жестоким человеком, он проповедывал жестокость во имя высших ценностей, совсем как Ницше. К. Леонтьев - первый русский эстет, он думает «не о страждущем человечестве, а о поэтическом человечестве»... Для него нет гуманных государств. Гуманистическое государство есть государство разлагающееся. Всё болит у древа жизни. Принятие жизни есть принятие боли... Чистое добро некрасиво; чтобы была красота в жизни, необходимо и зло, необходим контраст тьмы и света.
Выше всего Леонтьев ценил культуру и считал, что она достается только ценой величайших страданий, неравенства и несправедливости. Он писал, что все страдания народа оправданы, если благодаря им стало возможным появление одного Пушкина. Сам Пушкин на сей счет был иного мнения и, безжалостно разоблачая в Д е р е в н е русское рабство, возлагал надежды не на «друга человечества», а на ликвидацию угнетения.

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея...
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный
И рабство падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?

К. Н. Леонтьеву были чужды идеи уравнительности, справедливости и правды социальной жизни. Он знал одну правду - многообразие. «Красота и цветение культуры были для него связаны с разнообразием и неравенством».
К. Леонтьев в своем отношении к государству - антипод славянофилов. Он признает, что у русского народа есть склонность к анархии, но считает это великим злом. Он говорит, что русская государственность есть создание византийских начал и элемента татарского и немецкого. Он тоже совершенно не разделяет патриархально-семейственной идеологии славянофилов и думает, что в России государство сильнее семьи. К. Леонтьев гораздо лучше понимал действительность, чем славянофилы, имел более острый взгляд...
Лишь малочисленные консерваторы, я бы сказал - реакционеры, стоящие на самом краю политического спектра, адекватно воспринимали российскую реальность, требуя не равенства, а «достоинства в смирении».
Разглагольствованиям либералов Леонтьев противопоставлял развитое стратифицированное общество, опирающееся на иерархию и естественно сложившуюся сословную структуру: «Сами сословия или, точнее, сама неравноправность людей и классов важнее для государства, чем монархия». Если русский народ хочет быть великим народом, писал российский Парето, то он «должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен», поскольку «при меньшей свободе, при меньших порывах к равенству прав будет больше серьезности», а значит, и больше «достоинства в смирении», без которого народ станет, «сам того не замечая, народом богоборцем, и даже скорее всякого другого народа, быть может».
Мы потому не любим историю, историческую ретроспективу, что именно пророчества «циников» и «аморалистов» оказываются верными, именно ненавистные нам «реакционеры» оказываются реалистами и плюралистами, именно «антигуманисты» - вестниками, пророками, визионерами. Нам говорят об «историческом сатанизме» Константина Леонтьева; что ж, послушаем этого «сатану»:
Нам есть указания в природе, которая обожает разнообразие, полезность форм; наша жизнь по ее примеру должна быть сложна, богата... Не в том дело, чтобы не было страданий, но чтобы страдания были высшего разбора, чтобы нарушение закона происходило не от вялости или грязного подкупа, а от страстных требований лица... Прекрасное - вот цель жизни, и добрая нравственность и самоотвержение ценны только как одно из проявлений прекрасного, как свободное творчество красоты.
Любить мирный и всемирный демократический идеал - это значит любить пошлое равенство, не только политическое, но даже бытовое, почти психологическое... Идеал всемирного равенства, труда и покоя?.. Избави, Боже! Необходимы страдания и широкое поле борьбы!
Чего бояться борьбы и зла?.. Нация та велика, в которой добро и зло велики. Дайте и злу, и добру свободно расширить крылья, дайте им простор... Зла бояться? О Боже! Да зло на просторе родит добро! Не то нужно, чтобы никто не был ранен, но чтобы были раненому койки, доктор и сестра милосердия...
К. Леонтьев говорил то же, что Парето и Моска: нужна сильная элита, для величия родины и нации необходима конкуренция, в мире не существует никаких абсолютов, в том числе абсолютов истины, добра и красоты. Существует реальный человек с реальными человеческими качествами - существо максимально естественное и тем более интересное и красивое, чем более разнообразно и выразительно. Дайте человеку возможность свободно и законно конкурировать - и вы увидите, как из личного эгоизма вырастет общественный альтруизм с его милосердием, «койками, докторами и сестрами». Вот почему «зло на просторе родит добро!».
Не оттого ли, что для многих поколений русских интеллигентов всё это называлось цинизмом, аморализмом и сатанизмом, и сидим в...
Вот вам еще один пример отказа от уроков истории: казалось бы, налицо вековой опыт, историческая ретроспектива, реальная возможность проверки идей, правоты и неправоты, дальновидности и близорукости... Не хотим! Не хотим исторической правды! Не хотим уроков! Не хотим жизни! Не желаем учиться! Хотим врак, наркотиков, прекраснодушных обманов! Хотим быть обманутыми! И, как во все времена, выбираем тех, чья ложь - длиннее...
Впрочем. Константин Леонтьев тоже терпеть не мог современную Европу, считая ее прогресс и либерализм проявлениями бесовщины. Он и Соловьева считал «самым блестящим, глубоким и ясным философом-писателем в современной Европе», пока тот не признался в своих симпатиях к ней и не предложил синтезировать православие и прогресс, после чего их дружбе пришел конец, «увенчанный» требованием «употребить все усилия, чтобы Вл. Соловьева выслали за границу».
Под конец жизни даже великий русский элитарист заговорил о чем-то вроде монархического социализма и потребовал социальных реформ и решения рабочего вопроса - «не столько из любви к справедливости и желания осуществить правду, сколько из желания сохранить хоть что-нибудь из красоты прошлого». Яркий аристократ духа, он был еще и романтиком, и ненависть его к буржуазности была рыцарской, артуровской: он отрицал свободу и равенство, порождающие мещанство, из феодального прошлого, а не из социалистического будущего. При всех разногласиях с Вл. Соловьевым, оба были максимально далеки от «освободительного движения» и партийности как таковой. Оба были сами себе партиями и потому не имели поддержки в стране, извечно тяготеющей к чуждой Западу «соборности».

* * *
Так же особняком, но на противоположном полюсе, в русской культуре стоял единственный сторонник либерализма Борис Николаевич Чичерин. Первый русский политолог, крупнейший правовед, основатель юридической школы русской историографии, он был противником революционной демократии, рабочего движения и марксизма.
Он скорее был либеральным консерватором или консервативным либералом, чем чистым либералом. Сильный ум, но ум по преимуществу распределительный, как про него сказал Вл. Соловьев, правый гегелианец, сухой рационалист, он имел мало влияния. Он был ненавистником социализма, который соответствовал русским исканиям правды. Это был редкий в России государственник, очень отличный в этом и от славянофилов, и от левых западников... Он принимает империю, но хочет, чтобы она была культурной и впитала в себя либеральные правовые элементы.
Трудно представить себе мыслителя, более далекого от мессианства «русской идеи» и более приверженного европейскому рыночному хозяйству. Б. Н. Чичерин в своих трагически забытых и невостребованных книгах С о б с т в е н н о с т ь и г о с у д а р с т в о, К у р с г о с у д а р с т в е н н о й н а у к и, И с т о р и я п о л и т и ч е с к и х у ч е н и й, Ф и л о с о ф и я п р а в а защищал частную собственность и отстаивал «невмешательство» государства в экономическую жизнь, особенно во взаимоотношения труда и капитала. Противопоставляя историю России «нормальному» развитию западноевропейских государств, он отстаивал «раскрепощение сословий» и первенство права в жизни государства. Абсолютизму и рабству он противопоставлял правовое государство, анархии славянофилов - сильное государство, либеральную власть и законопослушность.
Легитимность и либеральность - качества, не затронувшие «русскую идею». Нигилизм, значительный анархический элемент и примат духа питали русский раскол, русских славянофилов, революционеров-демократов, народников и цареубийц. Их отрицательное отношение к Западу, среди прочего, подпитывалось тем, что «запад - торжество внешнего закона». Государство - зло, государство - ложь,- считал К. Аксаков. «Православное дело и совершаться должно нравственным путем, без помощи внешней, принудительной силы». Поздние славянофилы, утратившие чувство реальности, полагали основаниями русского государства добровольность, свободу и мир. Может быть, К. Аксаков действительно хотел этого, но романтически-утопические прикрасы находились в вопиющем противоречии с действительностью. Страна вела откровенно империалистическую политику, народ был порабощен и бесправен, государство душили абсолютизм и бюрократия, а наследники Хомякова пеклись о «чистоте духовной».
Государственная власть есть зло и грязь. Власть принадлежит народу, но народ отказывается от власти и возлагает полноту власти на царя. Лучше, чтобы один человек был запачкан властью, чем весь народ. Власть не право, а тягота, бремя. Никто не имеет права властвовать, но есть один человек, который обязан нести тяжелое бремя власти. Юридических гарантий не нужно, они увлекли бы народ в атмосферу властвования, в политику, всегда злую. Народу нужна лишь свобода духа, свобода думы, совести, слова... Славянофилы были уверены, что русский народ не любит власти и государствования и не хочет этим заниматься, хочет остаться в свободе духа.
Немыслимо и парадоксально, но в XIX веке, кроме Б. Н. Чичерина, никто не вспомнил о праве, включая Толстого, Достоевского и Соловьева...
Затхлая, мертвящая обстановка, веками царившая в православной церкви, крайне затрудняла развитие богословия и религиозной мысли. Библейская критика всегда оставалась запретной областью. Если не считать выдающейся книги С. Трубецкого У ч е н и е о Л о г о с е, в русской богословской литературе не было трудов по научной экзегезе Священного Писания. Православие остро нуждалось в реформировании, и оно зрело в либеральном белом духовенстве, уничтоженном позже революцией.
Официальное католичество и официальный протестантизм создали огромную богословскую литературу, богословие стало делом профессиональным, им занимались специалисты, люди духовные, профессора богословских факультетов и институтов. [Русские] профессора богословия всегда не любили религиозную философию, которая представлялась им слишком вольной и подозревалась в гностическом уклоне, они ревниво охраняли исключительные права богословия как защитники ортодоксии. В России, в русском православии долгое время не было никакого богословия или было лишь подражание западной схоластике. Единственная традиция православной мысли, традиция платонизма и греческой патристики, была прервана и забыта. В XVIII веке даже считалось наиболее соответствующей православию философия рационалиста и просветителя Вольфа. Оригинально, по православному богословствовать начал не профессор богословия, не иерарх Церкви, а конногвардейский офицер в отставке и помещик Хомяков.
Единственный иерарх православной церкви, труды которого заслуживают внимания с точки зрения религиозной философии европейского уровня, архиепископ Иннокентий, был не столько богословом, сколько философом. Как и Вл. Соловьев, он считал, что всякое познание основано на вере и что воображения недостаточно для создания христианства. Если бы в человеке, в его сердце не было зародыша религии, то и сам Бог не научил бы его вере. Человек свободен и даже Всевышний не может заставить его хотеть того, чего он не хочет.
Религия - выражение человеческой свободы, и в этом отношении человек богоравен. Откровение есть внутреннее действие Бога на человека, оно не может противоречить уму высшему и не должно унижать человека. Бытие Бога недоказуемо, а познается Всевышний чувством и интуицией, но не умом и понятием. Религия принимается сердцем, но «никакая наука, никакое доброе действие, никакое чистое наслаждение не лишни для религии. Христос лишь дал план церкви, а ее устроение предоставил людям и времени. Иерархи грешны, испорченность может поразить и церковь».
Архиепископ Иннокентий был далек от православного догматизма и, опираясь на собственный духовный опыт и интеллектуальную интуицию, стремился к достижению целостного постижения мира.
Русская религиозная философия настаивает на том, что философское познание есть познание целостным духом, в котором разум соединяется с волей и чувством и в котором нет рационалистической рассеченности. Поэтому критика рационализма есть первая задача. Рационализм признавали первородным грехом западной мысли, и она неверно окрашивалась почти целиком в рациональный цвет. На Западе всегда существовали течения, противоположные рационализму. Но русская религиозная философия находила себя и определяла себя по противоположению западной мысли.
Иной характер носила спиритуалистическая философия преподавателей духовных академий Голубинского и Кудрявцева, родственная западным течениям умозрительного теизма. Русские религиозные искания начала XX века - дань профетическому служению Вл. Соловьева.
Крупнейшим явлением в русской религиозной философии были труды профессора Казанской духовной академии Несмелова. Бердяев считал его религиозную и философскую антропологию более значительной, чем соловьевскую. В Н а у к е о ч е л о в е к е, развивая святоотеческую антропологию Григория Нисского, Несмелов прекрасно пишет о достоинстве человека, образе и подобии Божьем. Человек - главная загадка мировой жизни: не только природное существо, но и сосуд духа.
Человеческая личность необъяснима из природного мира, и ее объяснение невозможно без высшего бытия. Тайна христианства - прежде всего антропологическая тайна, тайна человеческой личности, свидетельствующая о Божественном бытии. Несмелову принадлежит уникальная в истории религии попытка доказать бытие Бога через бытие человека (а не наоборот):
Идея Бога действительно дана человеку, но только она дана ему не откуда-нибудь извне в качестве мысли о Боге, а предметно-фактически осуществлена в нем природою его личности как нового образа Бога. Если бы человеческая личность не была идеальной по отношению к реальным условиям ее собственного существования, человек и не мог бы иметь идеи Бога, и никакое откровение никогда бы не могло сообщить ему эту идею, потому что он не в состоянии был бы понять ее...
Человеческая личность реальна в бытии и идеальна по своей природе, и самым фактом своей идеальной реальности она непосредственно утверждает объективное существование Бога как истинной личности.
Как и другие передовые религиозные философы России, Несмелов находился под сильным влиянием немецкого протестантского богословия. Так, он - ярый противник и критик искупления как сделки с Богом. Само искание спасения и замаливание (откуп) грехов - суеверное искажение христианства. В христианстве речь идет не о спасении, а об истинной жизни: спасение только и приемлемо как достижение совершенства. Страх наказания должен быть изгнан из церкви и заменен сознанием личного несовершенства. Необходимо всеми силами бороться против рабского сознания и унижения человека. Единственное, что отличает религиозную философию Несмелова от протестантской и в чем сказывается влияние Григория Нисского и восточной патристики,- это всё та же соборность, в данном случае жажда всеобщего спасения.
Скрытым протестантизмом отмечены и труды другого выдающегося религиозного мыслителя, профессора Московской духовной академии В. И. Тареева, наиболее далеко отошедшего от традиционного православия. Многие идеи Тареева тождественны соловьевским, что не помешало ему стать резким критиком теократии и гностицизма Соловьева.
По мнению Тареева, русский народ - смиренно верующий и кротко любящий. В христологии его главное место занимает учение о кенезисе, о самоуничтожении Христа и подчинении его законам человеческого существования. Божественное слово соединилось не с человеческой силой, а с человеческим уничижением. Богосыновство Христа есть вместе с тем богосыновство каждого человека.
Царство Божие есть царство личностей духовно свободных. Основная идея Евангелия - идея божественной духовной жизни. Есть два понимания Царства Божьего: эсхатологическое и теократическое. Верно эсхатологическое понимание. В Евангелии церковь имеет второстепенное значение, а Царство Божье - всё. В царстве Христовом не может быть власти и авторитета.
Тареев считал необходимым вытеснить символическое служение Богу духовным и утверждал свободу духа и ограничение притязаний религиозной власти. Вечная жизнь - это истинно духовная жизнь. Дух - не часть человеческой природы, а божественное в человеке.
Русская творческая религиозная мысль, пустившая свои первые ростки в философии Соловьева, Несмелова, Тареева, обещала богатейшие урожаи и уже начала давать их (братья Трубецкие, С. Н. Булгаков, К. Н. Карсавин, С. Л. Франк, П. А. Флоренский), но... помешал предсказанный Соловьевым и Леонтьевым антихрист. «Реакционер» и «обскурант» Константин Леонтьев узрел то, что не смогли почувствовать «самые передовые». Вот его предсказание:
Русское общество и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всего другого по смертному пути всесмешения... и мы неожиданно из наших государственных недр, сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных,- родим антихриста.
Не знаю, слышало ли русское общество и русская интеллигенция апокалиптические пророчества своих великих визионеров, но конец XIX и начало XX века - как бы в предчувствии чумы - стали подлинным пиром духа, пиром, пытавшимся наверстать пропущенные столетия духовной немоты и животной жвачки. Как из-под земли, из ниоткуда появились десятки и сотни мыслителей европейского класса и самых разных направлений мысли - от персонализма и экзистенциализма до неокантианства и неогегельянства. Воистину страна пробудилась и из вековой спячки попала в творчески одаренную, одухотворенную эпоху.
При всем богатстве и разнообразии философских концепций мыслителей России - неолейбницианство, спиритуализм и субъективизм Лопатина, идеал-реализм и интуитивизм Лосского и Франка, неокантианство Введенского, конкретный идеализм, рационализированный фидеизм и учение о соборном сознании братьев Трубецких, религия плоти Розанова, софиелогия Булгакова, рефлектирующий экзистенциализм Мережковского, философия свободы Бердяева, экзистенциализм Шестова, богоискательство Минского, философия всеединства Карсавина и Флоренского - все они были так или иначе связаны с духовной эманацией Русского Платона. Для всех метафизика интимно совпадала с теософией, а познание - с откровением. Все они - единомышленники или оппоненты - одухотворяли бурно расцветший мир, европеизировали культуру нации, искали непроторенные пути. Соловьевство брало верх над чернышевством.
Это уже не была периферийная мудрость: Соловьев предвосхитил многие идеи неотомизма, Лопатин - персонализм, Шестов - экзистенциализм, Федоров создал космогоническую утопию и не имеющую аналогов философию общего дела, Флоренский искал пути вхождения Истины в Церковь, Бердяев стал пионером философии свободы, Франк создал онтологию Всеединства в духе Соловьева. Это была вполне европейская философия: Викторов проповедовал Авенариуса, Самсонов - Липпса, Ильин шел от Фихте к Гегелю. Западная философия, ищущая связь науки и религии, знания и веры или рассматривающая историю как борьбу зла и добра, сама того не ведая, восходила к величайшему прозорливцу русской земли - Соловьеву.
Общее христианское дело должно начаться в России как стране, наименее испорченной безбожной цивилизацией. Н. Федоров исповедывал русский мессианизм. Но в чем был этот таинственный «проект», который так поражал, вызывал восторги одних и насмешки других? Это есть не более и не менее, как проект избежания Страшного суда.
Нам еще предстоит долго реконструировать разрушенную духовную сферу нашей культуры - разрушенную в тем большей степени, чем сильнее мощь ее духовидцев. Растерзание культуры - типичный пример оголтелого «патриотизма», «чистоты идей», большевистского, нацистского, расистского примитивизма. Показательно и символично, что от национального вандализма сильнее всего пострадали именно национальные идеи - не только православие, но все носители русской духовности: обломки храма Христа Спасителя погребли под собой духовность как таковую. На месте храма собирались было водрузить идола-антихриста с залом заседаний в башке, но вышла лужа с грязной водой...
Трудно примыслить более русского искателя и вестника, нежели Николай Федоров. Религиозный аскет и энциклопедически образованный ученый, певец патриархальности и технократ, прославляющий научно-технический прогресс, славянофил с европейским кругозором, нигилист, ориентированный на соборность и всереставрацию. Он одинаково энергично критиковал непротивление и обскурантизм Толстого, аморализм Ницше, позитивизм и рационализм, Конта и Канта. Человек-хаос, он вкраплял в титаническую картину общечеловеческого труда фантастическое учение о воскрешении мертвых, смешивал политическую экономию с мистикой загробной жизни и утопию бракосочетания времен года с изменением климата.
Скромный сотрудник Румянцевского музея, никогда не публиковавшийся при жизни, Федоров получил громкую посмертную известность благодаря изданной учениками двухтомной Ф и л о с о ф и и о б щ е г о д е л а, в которой излагал, с первого взгляда, чудовищную утопию физического воскрешения «отцов». Если понимать ее буквально, то можно подумать о психической болезни автора или предельной вульгаризации утопических мечтаний всех последователей Томаса Мора и Кампанеллы. Есть только одно «но»: Владимир Соловьев, прочитавший книгу в рукописи, был буквально ошеломлен грандиозностью построений Федорова о вселенском возрождении человечества. Восторг Соловьева, обретшего в Федорове родственную душу, поначалу был столь велик, что он объявил идеи Федорова первым практическим шагом к Богочеловечеству после появления христианства, а себя самого - его учеником. Владевшие им чувства прекрасно переданы в написанном по горячим следам письме автора Ч т е н и й о Б о г о ч е л о в е ч е с т в е автору Ф и л о с о ф и и о б щ е г о д е л а. Письмо это заслуживает того, чтобы привести его целиком:
Глубокоуважаемый Николай Федорович!
Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятив этому чтению всю ночь и часть утра, а в следующие два дня, субботу и воскресенье, много думал о прочитанном.
«Проект» Ваш я принимаю б е з у с л о в н о и без всяких разговоров: поговорить же нужно не о самом проекте, а об некоторых теоретических его основаниях или предположениях, а также и о первых практических шагах к его осуществлению. В среду я завезу Вам рукопись в музей, а в конце недели нужно нам сойтись как-нибудь вечером. Я очень много Вам имею сказать. А пока скажу только одно, что со времени появления христианства Ваш «проект» есть первое движение вперед человеческого духа по пути Христову. Я со своей стороны могу только признать Вас своим учителем и отцом духовным. Но Ваша цель не в том, чтобы основывать секту, а в том, чтобы общим делом спасать все человечество, а для того прежде всего нужно, чтобы Ваш проект стал общепризнанным. Какие ближайшие средства могут к этому повести - вот о чем, главным образом, я хотел бы с Вами поговорить при свидании.
Будьте здоровы, дорогой учитель и утешитель.
Сердечно Вам преданный
Владимир Соловьев.
Не известно, о чем говорил Владимир Сергеевич с Николаем Федоровичем при встрече, но сохранились мысли Соловьева, изложенные в другом письме Федорову и развивающие основополагающую идею:
Дело воскресения не только как процесс, но и по самой цели своей есть нечто обусловленное. Простое физическое воскрешение умерших само по себе не может быть целью. Воскресить людей в том их состоянии, в каком они стремятся пожирать друг друга, воскресить человечество на степени каннибализма было бы невозможно и совершенно нежелательно. Значит, цель не есть простое воскрешение личного состава человечества, а восстановление его в должном виде...
...в положительной религии и церкви мы имеем не только начаток и прообраз воскресения и будущего Царства Божия, но и настоящий (практический) путь и действительное средство к этой цели. Поэтому наше дело и должно иметь религиозный, а не научный характер и опираться должно на верующие массы, а не на рассуждающих интеллигентов.
Этика Соловьева, рассматриваемая им самим как практическая философия, по духу и направленности приближалась к философии «общего дела» Федорова, хотя по конкретному содержанию и способу осуществления радикально отличалась от «проекта» всеобщего воскрешения, разработанного последним.
Хотя Соловьева и Федорова объединял пафос универсализма, их цели и пути существенно расходились, а, в конце концов, угасли и взаимные симпатии. После оставшейся неизвестной выходки Федорова, склонного к поступкам непредсказуемым, произошло резкое охлаждение отношений. Не исключено также, что Соловьев почувствовал и непреодолимую пропасть между Богочеловечеством и «общим делом»...
Это был русский искатель всеобщего спасения. В нем достигло предельной остроты чувство ответственности всех за всех, - каждый ответствен за весь мир и за всех людей, и каждый должен стремиться к спасению всех и всего... Всё, что он писал, есть лишь «проект» всеобщего спасения.
Это был русский Фурье - мистик, ориентированный на науку, трезвый фантазер, мечтательный рационалист. Такой человек мог быть понят только в России, и все ее великие люди восторженно приняли его. Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком, - писал Лев Толстой. Он слишком заинтересовал меня, - вторил ему Федор Достоевский, - в сущности, совершенно согласен с его мыслями, их я принял как бы за свои. Н. А. Бердяев не преувеличивал, говоря, что Н. Федоров был единственным человеком, чья жизнь импонировала Л. Толстому.
В основании всего миросозерцания Н. Федорова лежало печалование о горе людей. И не было на земле человека, у которого была бы такая скорбь о смерти людей, такая жажда возвращения их к жизни. Он считал сынов виновными в смерти отцов. Он называл сынов блудными сынами, потому что они забыли могилы отцов, увлеклись женами, капитализмом и цивилизацией.
Как большинство русских интеллигентов, он был враждебен по отношению к Западу и капитализму. Его идеалами были патриархальность, коллективизм и хозяйственность, причем культ старины соседствовал с огромной верой в беспредельную мощь науки. Мистический проект «воскрешения мертвых» связан с регуляцией стихийных сил природы и с абсолютным ее подчинением человеку. Только у русских возможен такой симбиоз эсхатологии и веры в могущество науки.
Он верил, что возвращение жизни всем умершим, активное воскрешение, а не пассивное лишь ожидание воскресения, должно быть не только христианским делом, внехрамовой литургией, но и делом позитивно-научным, техническим.
Наука и техника, считал Н. Федоров, не только способны воскрешать людей - это последняя их цель. Лишь достигнув ее, человечество может считать себя окончательно овладевшим стихией природы. Конечно, это невозможно без решающих действий небесных сил, без веры в воскрешение самого Христа, но воскрешение невозможно и без активности самого человека. Федоров рационализирует и мистифицирует тайну смерти одновременно - и это тоже типично русское качество, проистекающее из недооценки иррациональности зла.
Для Федорова христианство было исключительно религией воскресения. Свою задачу он видел в полном слиянии веры и знания, сил небесных и человеческих. Христианский мессианизм в его учении без проблем уживался со сциентизмом, апокалиптика - с торжеством разума и оптимизм - с суровостью «русской идеи».
Он был фанатиком идеи воскрешения, победы над смертью, возвращения жизни всем умершим. И, как все фанатики, отличался непоколебимой суровостью, превращавшей всех скептиков в непримиримых врагов. По характеру своему он был человеком маниакальным, неуживчивым, быстро меняющихся настроений. Он был человеком апокалиптическим.
Федоров считал, что смертность человека - глубочайший источник зла, выделяющий токсины соперничества, честолюбия, эгоизма, демонизма. Только вера в бессмертие - тела и выделяемого им духа - стимулирует сверхразум и сверхжизнь, ведя человечество к совершенству. Только «невозможное» делает возможным научное восхождение. Лозунг парижских бунтарей-студентов, вышедших на баррикады в 1968-м - «Будьте реалистами - требуйте невозможного»,- фактически федоровский девиз.
Человек абсолютно бескорыстный, «не от мира сего», Федоров видел в «восстании мертвых» абсолютно необходимое «всеобщее дело» и глубоко презирал человечество, не желающее этим делом заняться. Как природный коллективист и абсолютный отрицатель мирового зла, он видел механизм воскрешения как родственно связанный ряд «восстановления» отцов сыновьями, как наследственную эстафету восстановления материи духа и жизнетворческих начал. В сущности, об этом уже писали Ориген и Григорий Нисский, создавая учение о всеобщем апокалипсисе и постепенном вытеснении мирового зла.
Впрочем, у Федорова несколько иное толкование апокалиптических пророчеств: если христианское человечество соединится для общего братского дела победы над смертью и всеобщего воскрешения, то оно сможет избежать фатального конца мира, явления антихриста, Страшного суда и ада. В этом случае возможна вечная жизнь всех. Пассивное ожидание Страшного суда недостойно человека.
Страшный суд есть только угроза для младенствующего человечества. Завет христианства заключается в соединении небесного с земным, божественного - с человеческим; всеобщее же воскрешение, воскрешение имманентное, всем сердцем, всей мыслью, всеми действиями, т. е. всеми силами и способностями всех сынов человеческих совершаемое, и есть выполнение этого завета Христа - Сына Божьего и вместе с тем Сына Человеческого.
Воскрешение, считал Федоров, противоположно прогрессу, смирившемуся со «смертью отцов». Воскрешение - обращение времени, активность, устремленная не в будущее, а в прошлое. Воскрешение противоположно цивилизации и культуре, цветущих на кладбищах и основанных на забвении отцов.
Великим злом Н. Федоров считал капиталистическую цивилизацию. Он - враг индивидуализма, сторонник религиозного и социального коллективизма, братства людей. Общее христианское дело должно начаться в России как стране, наименее испорченной безбожной цивилизацией. Н. Федоров исповедовал русский мессианизм.
В какой-то мере Федоров - квинтэссенция русской идеи, ее парадоксального, немыслимого сочетания рационализма и профетизма, науки и утопии, коммунистических чаяний и апокалиптических пророчеств, всеобщей ответственности за всех и полной безответственности, морализма и аморальности. Н. А. Бердяев так и говорил: «Я не знаю более характерного русского мыслителя, который должен казаться чуждым Западу. Он хочет братства людей не только в пространстве, но и во времени, и верит в возможность изменения прошлого». Здесь он пошел еще дальше, чем большевики.
Почему именно у русских мы так часто встречаем мистическую озабоченность участью тела после кончины духа? Почему об этом так много писали Федоров, Флоренский, Карсавин? Почему последний считал, что вообще нет отдельной «души», что личность выступает нерасчлененно и цельно во всей судьбе своей, временной и вечной? Я вижу в этом подсознательную мифологему единства материи и духа, которую духовидцы инстинктивно противопоставляли грядущему террору материи, тень которого всегда нависала над этой неприкаянной страной.
«Общее дело» - отправная точка «общего блага» и общественного интереса» коммунитарного плюрализма Нисбета и Феркиса. Не эгоцентризм множества «я», но свобода, дополненная общей целью восхождения культуры, сотрудничество инакомыслящих, причастность всех к базисным ценностям культуры.
Федоровская идея регуляции природы, составляющая ядро его философии,- это управление слепыми силами в нас. Братство возможно лишь как братство во времени, когда вклад каждого уважаем всеми.
Космическая часть философии Федорова, как и его космогоническая утопия тоже поняты буквально. Говоря о космических масштабах науки, мистически настроенный Федоров должен был больше думать об антропософии, чем о заселении космоса.
Человек будет носить в себе всю историю открытий, весь ход этого процесса; в нем будет заключаться и физика, и химия, словом вся космология.
Космос - да, но - человека!
Власть над природой - прежде всего власть над своей природой. Вера в разум - прежде всего вера в собственный разум.

* * *
В спиритуалистической метафизике Л. М. Лопатина, являющей собой полную противоположность рационализму Е. Н. Трубецкого, на первый план выдвигается свободный почин человеческой воли и творческий акт демиурга. Обладая большой восприимчивостью к самонаблюдению, Л. М. Лопатин был склонен находить во внутреннем опыте не только таинства откровения, но и максимально конкретные элементы, предохраняющие его метафизику от субъективизма. Основное расхождение Соловьева и Лопатина связано с так называемым учением о субстанциях, точнее о степени субстанциальности духа и дискретности бытия. Соловьев приписывал Лопатину дискретизацию бытия: разрыв субстанции личности на отдельные разрозненные переживания «я»; Лопатин упрекал Соловьева в излишнем феноменизме, настаивая на вечности и непреложности каждой отдельной субстанции. Плодом этой дискуссии стало полушуточное-полусерьезное, но весьма глубокое по смыслу философское стихотворение Соловьева:

И с каждым годом, подбавляя ходу,
Река времен несется все быстрей,
И, чуя издали и море, и свободу,
Я говорю спокойно: панта рей!
Но мне грозит Левон неустрашимый
Субстанций динамических мешок
Свезти к реке и массою незримой
Вдруг запрудить весь Гераклитов ток.
Левон, Левон! Оставь свою затею,
И не шути с водою и огнем...
Субстанций нет! Прогнал их Гегель в шею;
Но и без них мы славно заживем!

Левон здесь - Лопатин, будто бы отрицающий гераклитовскую текучесть и впадающий в грех деления единой цельности бытия, а субстанций динамических мешок - лопатинские монады, наполненные огромным жизненным и духовно-динамическим содержанием. Все вещи, по Лопатину, были такими духовными и подвижными субстанциями, составляющими в своей сумме видимый мир. Они же в своем завершении оказывались и Богом.
Л. М. Лопатин не любил логики, даже когда последняя обосновывала бытие Бога, который оказался для него мировой суммой бесконечного числа духовно-динамических субстанций.
Конечно, он был и принципиальным идеалистом, и принципиальным христианином, и принципиальным исследователем взаимоотношения веры и разума. Однако если судить по всем сочинениям Л. М. Лопатина, то весьма трудно уловить какое-нибудь особенное сочувствие христианству. Религию он признавал. Но считал, что философия имеет свой собственный предмет, который где-то и когда-то совпадает с религией; но учить об этом совпадении он предоставлял богословам, а сам этого почти не касался...
В рационалистическом фидеизме Е. Н. Трубецкого последним основанием всякого знания является вера, разум же есть средство развития и расширения доразумного и сверхразумного откровения. Для него философия - служанка богословия, он и цель философии Соловьева понимает как критику рассудочных методов Гегеля в духе позднего Шеллинга - критику, имеющую лишь тот недостаток, что у Соловьева повсеместно отсутствует грань между мистическим и естественным.
С этим недостатком органически связана известная небрежность и поспешность аргументации: отдельные логические скачки тут большей частью представляют собой логические последствия того единого логического скачка, который составляет общий грех всего творчества Соловьева.
В. В. Розанов, ныне забытый гениальный писатель, был одновременно талантливым мыслителем, острым критиком неправославного христианства как религии Голгофы, а не Воскресения. Он любил плотский характер Церкви, но в образе Христа находил вражду к жизни. Духовность, считал он, не противоположна плоти, а антитетична царству необходимости природного человека. Главная тема Розанова-мыслителя - тема пола, взятая как религиозная. Эта тема была доминирующей и на религиозно-философских семинарах, организованных Д. Мережковским в Петербурге и проводившихся под председательством ректора Духовной Академии епископа Сергия.
Розанов разделяет религии на религии рождения и религии смерти. Юдаизм, большая часть языческих религий - религии рождения, апофеоз жизни, христианство же есть религия смерти. Тень Голгофы легла на мир и отравила радость жизни. И Иисус заворожил мир, и в сладости Иисуса мир прогорк. Рождение связано с полом. Пол - источник жизни. Если благословлять и освящать жизнь и рождение, то должно благословлять и освящать пол. Христианство в этом отношении остается двусмысленным. Оно не решается осудить жизнь и рождение. Оно даже видит оправдание брака, соединение мужа и жены в рождении детей. Но пола оно гнушается и закрывает глаза на него. Розанов считает это лицемерием и провоцирует христиан на решительный ответ. Он, в конце концов, приходит к мысли, что христианство - враг жизни, что оно есть религия смерти. Он не хочет видеть, что последнее слово христианства есть не распятие, а Воскресение... Никогда с таким радикализмом и такой религиозной углубленностью не ставился вопрос о поле. Решение Розанова было неверно, это означало или реюдаизацию христианства, или возврат к язычеству, он хочет не столько преображения пола и плоти мира, сколько их освящения такими, каковы они есть.
Лев Шестов в равной мере принадлежал русской и западноевропейской философии. Он вышел из Достоевского и Киркегора, но полностью освободился от соборности, общности и общеобязательности. Сам не зная того, он повторил путь Датского Сократа, восстав вместе с ним против Сократа Афинского. Он не скрывал, что представляет Иерусалим, а не Афины и что мораль, логика, добро - ничто по сравнению с волей Бога. Как и у Киркегора, его единственная тема - человек перед волей Бога: «Мудрость человеческая есть безумие перед Господом», «разум - захватчик и самозванец». Это самый экзистенциальный мыслитель, страждущий философствовать как Несчастнейший или, в крайнем случае, как подпольный человек Достоевского, т. е. с предельной обнаженностью. Как и они, мудрости Сократа и Платона он противопоставлял темные откровения Иова. Не счастье и не добро - только дошедший до отчаяния ужас пробуждает в человеке высшее существо (это то, что Бердяев считал безблагодатным).
Вера начинается там, где кончается расчет, и история Авраама - величайший символ абсурда, о котором Киркегор говорил, что в Авраама его мысль проникнуть уже не может. Вера, а не разум, освобождает человека от греха. Именно вера освободила Авраама от необходимости жертвы: «если этическое есть высшее, то Авраам погиб» - это почти полное выражение философии самоотдачи воле Бога.
Для Киркегора и Шестова на первом месте после Бога стоит человеческая личность, единичная, неповторимая и единственная. Во имя нее они борются с общим, универсальным и логичным, желая стать по ту сторону добра и зла, различение которых стало первым грехопадением человека. Шестова интересуют лишь исторические Авраамы - Исайя, Ап. Павел, Паскаль, Лютер, Достоевский, Киркегор, то есть люди потрясенные, приобщенные, осененные, побывавшие там, за пределом. Но говоря о них, он, будучи философом одной темы, всегда говорил о необходимости потерять разум, дабы обрести Бога. Только вера дает человеку силы и смелость взглянуть в лицо безумию и смерти.
Основная идея философии Шестова: Бог противостоит царству необходимости, для него всё возможно. «Бог есть прежде всего неограниченные возможности, это основное определение Бога». Что до человека, то он жертва необходимых истин, закона разума и морали, жертва универсального и общеобязательного.
Если есть Бог, то раскрыты все возможности, то истины разума перестают быть неотвратимы и ужасы жизни победимы.
Шестову близка лютеровская идея спасения верой. Освобождение человека не может прийти от него самого - только от Бога. Там, где правит абсурд, разум опасен. Бердяев усматривал противоречие Шестова в том, что как философ он стремился познать абсурд бытия и трагедию человеческого существования, но при этом отрицал познание и разум. Против тирании разума он боролся орудием разума. Еще он боролся против тирании всеобщего за абсолютную неповторимость личного. Абсолютный плюралист, он верил в личную истину каждого. При этом, однако, возникала проблема сообщаемости истины, данной преимущественно в откровении, и невыразимости сокровенного в философии. Почему же? Шестов писал очень выразительно и ясно, вкладывая в текст все свое горение, взволнованность и напряженность: «Пока разум господствует над бытием - к Иову не вернутся его дети, если «этическое» есть высшее - Авраам погиб, если умозрительная философия права, придется вслед за Гегелем признать, что всё действительное разумно».
Шестов стоял в стороне от основного русла русской мысли, он не принадлежал ни к каким течениям и не подвергался влиянию духа времени. У него не было последователей, да и с Достоевским связывало не столько мировоззрение, сколько предельная открытость. Это не русский мыслитель - не потому, что еврей, потому что европеец.
Даже самый европейский из русских философов Николай Бердяев, отдавая ему должное, подчеркивая блеск и независимость его мысли, обнаруживал в ней дефицит не только «русскости», но и «евангеличности» - четкой выраженности самой веры.
Одним из крупнейших деятелей русского ренессанса и создателей русской религиозной философии мирового уровня был Н. А. Бердяев. Свои главные книги он написал уже после изгнания из России.
Основная тема его философии - творческое признание человека - ярко выражена в книге С м ы с л т в о р ч е с т в а. О п ы т о п р а в д а н и я ч е л о в е к а, написанной незадолго до революции. Сам он называл ее своим Sturm und Drang. Вот характеристика, которую сам Бердяев дал своему творчеству:
Меня не без основания называли философом свободы. Тема о человеке и о творчестве связана с темой о свободе. Такова была моя основная проблематика, которую часто плохо понимали. Большое значение для меня имел Я. Бёме, которого я в известный момент моей жизни с энтузиазмом читал. Из чистых философов я более других обязан Канту, хотя во многом расхожусь с кантианцами. Но первоначальное определяющее значение для меня имел Достоевский. Позже имел значение Ницше и особенно Ибсен. В моем отношении к неправде окружающего мира, неправде истории и цивилизации в очень ранней молодости большое значение для меня имел Л. Толстой. Моя тема о творчестве, близкая ренессансной эпохе, но не близкая большей части философов того времени, не есть тема о творчестве культуры, о творчестве человека в «науках и искусстве», это тема более глубокая, метафизическая, тема о продолжении человеком миротворения, об ответе человека Богу, который может обогатить самую божественную жизнь. Мои взгляды на поверхности могли меняться, главным образом в зависимости от моих иногда слишком острых и страстных реакций на то, что в данный момент господствовало, но я всю жизнь был защитником свободы духа и высшего достоинства человека. Моя мысль ориентирована антропоцентрично, а не космоцентрично. Всё мной написанное относится к философии истории и этике, я более всего - историософ и моралист, может быть, теософ в смысле христианской теософии Фр. Баадера, Чешковского или Вл. Соловьева. Меня называли модернистом, и это верно в том смысле, что я верил и верю в возможность новой эпохи в христианстве - эпохи Духа, которая и будет творческой эпохой. Для меня христианство есть религия Духа. Более верно назвать мою религиозную философию эсхатологической. И я в течение долгого времени пытаюсь усовершенствовать мое понимание эсхатологии. Мое понимание христианства - эсхатологическое, и я противополагаю его христианству историческому. Понимание же эсхатологии у меня активно-творческое, а не пассивное. Конец этого мира, конец истории зависит и от творческого акта человека. Вместе с тем я раскрывал трагедию человеческого творчества, которая заключается в том, что есть несоответствие между творческим замыслом и творческим продуктом; человек творит не новую жизнь, не новое бытие, а культурные продукты. Основной философской проблемой для меня является проблема объективации, которая основана на отчуждении, потере свободы и личности, подчинении общему и необходимому. Моя философия - резко персоналистическая, и по ставшей модной ныне терминологии ее можно назвать экзистенциальной, хотя и совсем в другом смысле, чем, например, философию Хайдеггера.
Более всего я сопротивляюсь тому, что можно назвать ложным объективизмом и что ведет к подчинению индивидуального общему. Человек, личность, свобода, творчество, эсхатологически-мессианское разрешение дуализма двух миров - таковы мои основные темы. Социальная проблема у меня играет гораздо большую роль, чем у других представителей русской религиозной философии, я близок к тому течению, которое на Западе называется религиозным социализмом, но социализм этот - решительно персоналистический. Во многом, а иногда очень важном, я оставался и остаюсь одинок. Я представляю крайнюю левую в русской религиозной философии ренессансной эпохи, но связи с православной Церковью не теряю и не хочу терять.
Жаль, что статьи в энциклопедии пишут варяги - лучшая энциклопедия была бы написана самими героями, и я надеюсь на подвижника, который когда-нибудь составит таковую из подлинных текстов людей духа - единственных, энциклопедий достойных.
Софиелогия, или софиесловие, Булгакова и Флоренского - русский вариант платонизма, соединенного с соловьевством: «Мир тварный существует, имея своей основой мир идей, его озаряющий, иначе говоря, он софиен, вот величайшая, содержательнейшая и важнейшая истина о мире, сущность космодицеи платонизма».
С. Н. Булгаков начинал как легальный марксист, но затем, пытаясь понять православие изнутри, принял священство. Свою потрясенность заблуждением молодости и произошедший затем перелом он художественно описал в книге О т м а р к с и з м а к и д е а л и з м у. Свою богословскую систему, многие моменты которой навеяны Соловьевым, он создавал уже после изгнания из России. Хотя в трехтомном труде О Б о г о ч е л о в е ч е с т в е он пытается предстать лишь богословом-софиелогом, это скорее религиозная философия, подпитываемая идеализмом Аристокла, Шеллинга и русскими софиелогическими исканиями. Богочеловечество есть «обожение» твари, осуществляемое через Св. Духа. Нет абсолютного разделения между Творцом и творением, соединенными Софией. Есть предвечная София в Боге - мир эйдосов, идей, и есть София человеческая, проникшая в творение. София - мир божественных идей, но и их плотских или тварных воплощений. Рождение мира - сошествие Св. Духа в космос.
Главная тема С. Н. Булгакова - божественное начало космоса и человека. Он верил в божественную одухотворенность жизни и всеобщее спасение человечества. В целом его софиелогия оптимистична, может быть за счет некоторого пренебрежения проблемой зла. Но отец Сергей далек от экзистенциальной философии, и вообще - больше объективист и универсалист: в отличие от Шестова, он верил в богопознание через понятие, и катафатический элемент у него превалировал над апофатическим. Проблема свободы не волнует его. Он скорее принадлежит линии Августина, чем Фомы Аквинского, полностью исключавшего участие материи в духовных актах. Как и Августина, его больше волновала проблема «Бог и человек», чем «Бог и мир».

* * *
Одна из самых замечательных фигур русского предреволюционного ренессанса - отец Павел Флоренский, разнообразно одаренный человек трагической судьбы и сложной натуры. Математик, физик, филолог, богослов, философ, оккультист, поэт, он вышел из кружка Свентицкого и Эрна и прошел сложный путь от либерального романтизма к консерватизму правого крыла Церкви. Он имел блестящую математическую подготовку, подавал большие надежды как ученый, но, как и Булгаков, пережил кризис и одно время собирался стать монахом. По совету старца Флоренский изменил решение и вместо пострига принял священство. Кончил он, как известно, в сталинских лагерях.
Вот характеристика, данная Павлу Флоренскому Николаем Бердяевым:
П. Флоренский был человек утонченной культуры, и в нем был элемент утонченной упадочности. В нем совсем нет простоты и прямоты, нет ничего непосредственного, он все время что-то прикрывает, много говорит нарочно и представляет интерес для психологического анализа. Я характеризовал его православие как стилизованное православие. Он - стилизатор во всем. Он - эстет, в этом он - человек своей эпохи, человек, равнодушный к моральной стороне христианства. В русской православной мысли в первый раз появляется такая фигура. Этот реакционер по эстетическому чувству во многом является новатором в богословии. Его блестящая книга «Столп и утверждение истины» произвела большое впечатление в некоторых кругах и на многих имела влияние, например, на С. Н. Булгакова, человека совсем другой формации и иного душевного склада. Книга П. Флоренского по своей музыке производит впечатление падающих осенних листьев. В ней разлита меланхолия осени. Написана она в форме писем к другу. Ее можно было бы причислить к типу экзистенциальной философии. Наиболее ценна в книге ее психологическая сторона, особенно глава об ерпчз *.
Там, где Канту виделся ноуменальный мрак «вещи в себе», Флоренскому, как и большинству русских мыслителей, сиял свет откровенной истины, «припоминаемой» в духе Аристокла. В неутомимой полемике С т о л п а з л о б ы б о г о п р о т и в н ы я Флоренский противопоставляет агностицизму Кёнигсбергского Старца интуиции Отца философии:
Два имени - подобно двум кризисам в жизни отдельного человека - разграничивают возрасты европейской мысли. Платон и Кант - вот эти два водораздела, отделяющие неведомое, теряющееся в космогониях седой древности начало философии от ее конца, которым еще чревато неисследуемое будущее.
Платон и Кант соотносятся между собой как печать и отпечаток: все, что есть у одного, есть и у другого, но выпуклости одного - суть вогнутости, пустоты другого. Один есть плюс, а другой есть минус.
По мнению Флоренского, не вполне справедливому, своими ноуменами Кант сводил счеты со всей европейской философией: «Принцип истины от человека столкнулся с принципом истины от Бога. Самопознание - с Богопознанием. Дольнее с неслыханной силой противостало горнему».
Руководящая тема культурно-исторических воззрений Флоренского - отрицание культуры как единого во времени и пространстве процесса, с вытекающим отсюда отрицанием эволюции и прогресса культуры. Что же касается до жизни отдельных культур, то Флоренский развивает мысль о подчиненности их ритмически сменяющимся типам культур - средневекового и возрожденческого. Признаки субъективного типа возрожденческой культуры: раздробленность, индивидуализм, логичность, статичность, пассивность, интеллектуализм, сенсуализм, иллюзионизм, аналитичность, отвлеченность и поверхностность. Ренессансная культура Европы, по убеждению Флоренского, закончила свое существование к началу XX в., и с первых же годов нового столетия можно наблюдать по всем линиям культуры первые ростки культуры нового типа. Признаки объективного типа средневековой культуры: целостность и органичность, соборность, диалектичность, динамика, активность, волевое начало, прагматизм (деяние), реализм, синтетичность и аритмология, конкретность и самособранность. Свое собственное мировоззрение Флоренский считал соответствующим по складу стилю исторического русского средневековья XIV-XV вв.
Основным законом мира Флоренский считал закон возрастания энтропии, понимаемый им как закон возрастания Хаоса во всех областях мира. Хаосу противостоит Логос. Средневековая культура, коренящаяся в культе, сознательно борется с человекобожнической возрожденческой культурой, несущей в своих глубинах начало Хаоса. «Вера определяет культ, а культ - миропонимание, из которого далее следует культура».
В одном из последних писем Флоренского с Соловков к сыну Кириллу от 21 февраля 1937 г. подводится итог его многогранной деятельности: «Что я делал всю жизнь? - Рассматривал мир как единое целое, как единую картину и реальность, но в каждый момент или... точнее, на каждом этапе своей жизни, под определенным углом зрения. Я просматривал мировые соотношения на разрезе мира по определенному направлению плоскости и старался понять строение мира по этому, на данном этапе меня занимающему признаку. Плоскости разреза менялись, но одна не отменяла другой, а лишь обогащала».
П. Флоренский сполна испытал действие огня истины: «Идея об Истине живет во мне, как «огнь поядаяй»... Ведь именно это огненное упование на Истину, именно оно плавит своим черным пламенем гремучего газа всякую условную истину, всякое недостоверное положение». «И сколькие, ощущая опасность этого «пирронистического» пламени, в котором сгорают все опоры и лежанки человеческого духа, предпочитают какую-никакую, а твердую истину, не видя в ее твердости никакой опасности. Жажда «прямых ответов» на «проклятые вопросы», жажда «руководств к действию» приводит нас, русских, к тому, чтобы скорее уж с Бюхнером и Молешоттом верить в мысль, выделяемую печенью, чем мучиться над вопросом, а что, собственно, значит знать или как возможно бытие?».
Здесь высказана главная идея всех моих книг - идея самопорабощающей опасности «твердых истин», единственно верных учений, Великих Идей. Особенность «русской идеи» - в полном отсутствии в ней гамлетизма, амбивалентности, рефлексии, мучительности сомнений, следов плюральности бесконечного духа. Провинциализм в том и состоит, что, в стремлении скрыть свойственную человеку тревогу и продемонстрировать «римскую волю», представляет человечность как непреклонность. А вот Декарт сомневался именно потому, что знал плодотворность и трудность сомнения: «Эта затея тяжелая и трудная и какая-то леность вовлекает меня незаметно в ход моей привычной жизни, и подобно тому, как раб, наслаждающийся во сне воображаемой свободой, боится пробудиться, когда начинает подозревать, что его свобода - только сон, и содействует этим приятным иллюзиям, чтобы быть подольше обольщенным, так точно и я незаметно для самого себя возвращаюсь к своим прежним мнениям и страшусь пробудиться от дремоты из боязни, что трудовое бдение, которое последует за этим покоем, вместо того, чтобы внести какой-нибудь свет в познание истины, не будет достаточно даже и для освещения всего мрака затруднений, о которых только что была речь».
Будто о нас. Западная идея тем и отличается от русской, что не страшится ни сомнения, ни множественности, ни рефлексии, ни экзистенциальности, ни смены. «Именно в сомнении, в предельном и радикальном сомнении Декарт видит не только собственную форму мышления, но и экзистенциальную задачу, едва ли не исполнение евангельского завета: «Бди и бодрствуй, ибо Бог придет, как тать в ночи». Но я отвлекся...

Секрет влияния Соловьева на русскую мысль - то, что Зеньковский назвал настоящим подвигом Соловьева в истории русской мысли,- в универсальном синтезе науки, философии и религии, сознательного и подсознательного. Именно Соловьев не противопоставил науку вере, а почувствовал их единство и призвал к союзу. Многие философские учения, писал он, в форме рационального познания утверждают те самые истины, которые в форме веры и духовного созерцания утверждались теологическими учениями. Философия, как и наука, по природе своей теософична.
Может быть, метафизика всеединства и не такое уж оригинальное философское течение, как считает С. Хоружий, но то, что к нему принадлежали многие крупнейшие русские философы - А. Хомяков, Вл. Соловьев, Е. Трубецкой, П. Флоренский, С. Булгаков, С. Франк, Н. Лосский - бесспорно. Для них всеединство - некий идеальный строй или гармонический лад бытия, совершенное единство множества, божественная совокупность его элементов, где каждый тождествен целому и всякому другому элементу.
Именно поэтому всеединство - не обычное понятие, которому можно дать законченное, логически правильное определение. Это неисчерпаемый объект философской рефлексии, в который, как и в другие фундаментальные реальности философского опыта, философия вдумывается без конца, раскрывает его в новых терминах и с новых сторон, однако не может полностью выразить его антиномическую природу. Начиная еще с античности, когда философский разум хотел передать способ организации, принцип устроения совершенного бытия, он неизменно приходил к всеединству: и русская религиозная философия - органическое продолжение и творческое развитие этой древней традиции.
Последняя точка в русской философии всеединства поставлена Л. П. Карсавиным, погибшим в сталинских концлагерях в 1952-м. У Соловьева моделью всеединства был «мир в Боге»: платоновский мир эйдосов, трактуемый как совокупность замыслов Творца. Карсавин дополнил эту статику всеединства динамикой - принципом становления, изменения реальности. Вслед за Николаем Кузанским он подчиняет всеединство триаде «первоединство - разъединение - восстановление», описывающей процесс становления бытия. Всеединство здесь как бы «моментальный срез» триединства, принцип строения разъединяющегося-воссоединяющегося единства в любой момент (хотя трехступенчатый процесс не обязательно протекает во времени).
В итоге философия Карсавина оказывается уже не просто очередною из «систем всеединства». В ее основе - более чем богатая, крепко сколоченная онтологическая структура, из двух взаимосвязанных принципов: принципа триединства, описывающего динамику реальности, и принципа всеединства, описывающего его статику. Именно для этой цельной структуры им и отыскивается «базисная модель»; она оказывается отличной от «мира в Боге» прежних систем. Такая модель выдвинута Карсавиным в книге «О личности». В основе книги - ключевая идея: онтологическая структура триединства-всеединства осуществляется в личности, описывает строение и жизнь личности. Благодаря этой идее метафизика всеединства воспринимала и ставила во главу угла концепцию личности; и это превращение ее в философию личности - важнейшее, что внес Карсавин в нашу старую традицию всеединства.
Это же надо! - Обрезать философскую культуру нации тугодумным примитивом Чернышевского и политическим экстремизмом Ленина, а Вл. С. Соловьева, Н. Ф. Федорова, В. С. Печерина, Л. М. Лопатина, В. В. Розанова, Н. А. Бердяева, Л. И. Шестова, С. Н. Булгакова, Н. О. Лосского, С. Л. Франка, А. И. Введенского, В. Ф. Эрна, Е. Н. и С. Н. Трубецких, К. Н. Леонтьева, Л. П. Карсавина, П. А. Флоренского, В. В. Зеньковского, И. А. Ильина, Г. И. Челпанова, П. Л. Лаврова - на свалку...
Именно в тот момент, когда русская философия начала принимать мировые формы и быстро утрачивать свою периферийную ограниченность, свойственную замкнутым и ущемленным культурам, именно тогда, когда перед ней открылись метафизические бездны, пришли большевики... В начале XX века духовные искания России напоминали фонтаны Петергофа: религиозно-философские общества, журналы мирового класса, семинары, дискуссии, поток книг... На «Ивановских средах» - на «башне» дома против Таврического дворца - собиралась вся культурная элита столицы, читались доклады, велись утонченные споры. Присутствовал цвет русского ренессанса. А внизу, вокруг Таврического дворца, бушевала революция, вожди которой в массе своей были ограниченными людьми. Как всегда парадоксом революции было то, что ее «делали» обскуранты и реакционеры.
Деятели русской революции жили идеями Чернышевского, Плеханова, материалистической и утилитарной философией, отсталой тенденциозной литературой, они не интересовались Достоевским, Л. Толстым, Вл. Соловьевым, не знали новых движений западной культуры. Поэтому революция была у нас кризисом и утеснением духовной культуры.
Стоит ли удивляться, что революция отбросила страну далеко назад, полностью разгромив ее духовную культуру?.. Стоит ли удивляться, что плюрализм был полностью уничтожен максимализмом? Стоит ли удивляться, что страна была ввергнута в десятилетия насилия и мрака?
Когда от мракобесия и воинствующего невежества Великих Вождей останется лишь прах диалектической схоластики, тогда выяснится, что идеализм всегда преобладал в философии, в том числе - нашей. Может быть, прежде всего в нашей...

Мимо тещиного дома

я без шуток не хожу.

Частушка

Не плюй в колодец…

Пословица

Да нет, не та кухня, которая литературная, а та, которая обычная, шестиметровая, где чай пьют и реже – водку, да и то и другое все реже, и судят обо всем обстоятельно и (мой дом – моя крепость) безоглядно храбро. Не пожрать, так хоть потрындеть; а в литературе кто ж не специалист. Как там звали парнишку, накатавшего "Школу злословия"? не пивал он наших чаев, не сиживал на кухоньках, задвинутый плотно и глухо, как в танке. Кости моем – белей снегов Килиманджаро, учись, пиранья.

– Издание, наконец, вещей, бывших полвека подзапретными легендами, сослужило многим из них дурную службу. Вообще редкий оригинал может сравняться с легендой о себе. Выход же общедоступными тиражами Хлебникова или Замятина многих разочаровал: интересно, талантливо, но вовсе не так хорошо, как в почтительном незнании ахалось, мудро-сокрушенно качалось головами и ставилось выше известного.

– По психологии запрета и незнания всегда воображается черт-те что, а узнаешь – с ног не падаешь, ничего сверхъестественного, и даже многое, уже бывшее известным, лучше.

– У кого это было: "Стоит обезьяне попасть в клетку! как она воображает себя птицей"?

– Уж такие мы тактичные: ни подлеца подлецом назвать, ни гения гением, пока не канонизирован покойник! либо не "сформировалось мнение всей общественности"! В кулуарах вечно такая полива – святых выноси, матерок свищет, а нажрутся – все друг другу гении, а в печати или с трибуны – не то горло спирает, не то промежность натерло: все на цырлах, закругленные формулировки, тьфу.

А я прямо скажу, и за слова свои отвечаю: Симашко в «Емшане» и "Искуплении дабира" – гений, и Маканин в "Где сходилось небо с холмами" – гений: без преувеличений, верх мирового класса. А Марков Георгий Мокеич – бездарь и подонок со своим штабс-капитаном Ерундой и дедом экс-щукарем Епишкой или как его, и обливанием грязью и Быкова, и Евтушенко, и Эренбурга, и Солженицына с высокой трибуны. И Иван Стаднюк со своей «Войной» – писатель для солдат с четырехклассным образованием и тупица.

– Всех тупиц не перечислишь. А х-хорош-ша секретарская литература!

– Что касается закалки стали, то мозги нам действительно сумели закалить до чугунного состояния, чего нельзя сказать о нервах.

– Бедный парень: искренне верил в то, за что дрался, герой идеи, жизнь положил, слепым трупом на койке – писал! боролся! и не хуже других. Конечно, с литературной, точки зрения ничего это из себя не представляет…

– Да? так вы что, не слышали, что на самом деле писала это за него бригада профессионалов? совершенно известная история. Он действительно пытался… а нужно было создать легенду, знамя, ударную книгу сталинской молодежи.

– Слушайте, я в литературе не сильно волоку, но один случай там интересный; примечательный. Про узкоколейку. Все помнят, да: строили, метель, зима, дрова возить, голод, герои?

Так вот. Я как-то на шабашке строил с бригадой узкоколейку в леспромхозе. Валим просеку, обсучковка, режем стволы на шпалы и укладываем, потом рельсы накладываем и пришиваем. По десять часов, в заболоченной тайге, гнус жрет, – пахота. И за месяц вдевятером сделали километр. Тяжело; спали спокойно, жрали каши-макароны – от пуза.

И вот в выходной как-то я вспомнил – и задумался: а сколько же они там километров-то сделали, в "Стали"? Интересно…

Прилетел домой – схватил книжку с полки.

Изумительная вещь обнаружилась! Я там такого вычитал – семьдесят лет назад бедные комсомольцы сами не подозревали! Явная диверсия была устроена – и до сих пор не раскрыта!!!

Ну, что городские власти в ноябре обнаружили, что скоро будет зима, а дров нет – это по-нашему, по-советски; это уже неплохо.

Сколько послали комсомольцев? – Триста.

Сколько верст надо построить? – Шесть.

Кто проходил в первом классе арифметику? Сколько будет разделить триста комсомольцев на шесть верст? – Будет один комсомолец на двадцать метров. _Двадцать метров!_

Объясняю, что такое двадцать метров. Это двадцать пять шпал и три звена рельсов (они шестиметровые). Шпала-кругляк под узкоколейку весит килограмм двадцать пять. Рельс тогда под узкоколейку шел практически весь ТИП-18 или ТИП-22 – это восемнадцать или двадцать два килограмма на погонный метр, а весь рельс, стало быть, сто десять – сто тридцать кило. И вот эти двадцать пять шпал и шесть рельсов на человека они и делали геройски бесконечные недели!! эпопея!! причем шпалы лежали уже готовые, только подноси и клади! да мы им эту вонючую дорогу вдевятером за месяц сделали бы!

Организация – сверхбездарная! куча народу без толку. Делись на три смены вкруглосуточную, доставай любые тележки возить шпалы и рельсы вдоль трассы, – да там на два дня максимум работы для такой оравы!

А самое главное – на кой черт они долбили в мерзлой твердой земле ямки под шпалы??!! Какой идиот, какой саботажник им это велел?! Рабочая ветка на пару месяцев, скорость на ней не нужна, – на фига копать?! кладут прямо на землю! все, всегда, везде!!

Да – холодно-голодно-бандиты. Конечно. Так не два дня, а шесть: четыре шпалы и одна рельса в день. Норма дистрофика с нарушением координации. Да нет – просто смехотворно. Апофеоз идиотизма. Прообраз наших строек. Боже мой!

Закалка стали? Молотом по яйцам это, а не закалка стали!

– В санчасти как-то после войны уже лежал, скука, читать нечего, мысли разные, и вот "Повесть о настоящем человеке" стал вдруг что-то читать не как книжку, ну, а как летчик. И возникли, должен сказать, вопросы. Кому их задашь? замполиту? или школьной учительнице – жене командира?

Маресьев, конечно, герой, книжку писал не он; хотя потом уже я узнал, что в сороковом году, во время воздушной битвы за Англию, над Нормандией был сбит на своем «Спитфайре» английский капитан, командир эскадрильи, который успел выброситься с парашютом и при приземлении сломал обапротеза. Ног не было выше колен. Немцы были настолько потрясены, что на следующий день сбросили на его аэродром вымпел, где просили скинуть для него с парашютом протезы в назначенном месте. И на этих протезах он благополучно прожил в лагере до освобождения. (При этом, естественно, он не был ни русским, ни коммунистом, и комиссара Воробьева не знал; но это я сейчас такой умный, в свете перестройки и гласности).

Но по порядку. Бомбардировщики разгружаются над объектом, истребители прикрывают, немцев в воздухе нет, что же делает командир конвоя? – удаляется один в сторонку немножко пока повоевать. Тут на бомберов и мессеры свалились.

Это какая-то ахинея первая. Увлекся, понимаешь, рвением горел! Да если прикрытие – по любой причине! хоть на минуту! – оставляло бомберов, и немцы срубали хоть один, то командир истребителей автоматически шел под трибунал – ив редком случае шел в штрафбат, а так – расстреливался. Грубейшее нарушение приказа – охраны вверенных бомбардировщиков! Таково было положение, закон.

Ну ладно: ведут. И тут он уходит наверх, вырываясь из-под верхнего. Только зацепить успели. Чтоб «И-16» ушел от «Мессершмитта» на вертикалях – это спорно. На горизонталях – ладно: скорость ниже, крыло короче, радиус разворота меньше, – маневренней на горизонталях, можно ускользнуть. Но на вертикалях – с меньшей скоростью, меньшей мощностью, меньшим темпом набора высоты, – не знаю, не слыхал.

Пирдуха, сэр!

Сергей Довлатов в одной из своих книг приводит то ли правду, то ли анекдот, теперь уже и не разберёшь. Впрочем, я склонен тому верить.
Как-то Михаил Сергеевич Горбачев побывал на спектакле Марка Захарова. Поздно вечером звонит режиссеру:
— Поздравляю! Спектакль отличный! Это — пирдуха!
Захаров несколько смутился и думает:
«Может, у номенклатуры такой грубоватый жаргон? Если им
что-то нравится, они говорят:«Пирдуха! Настоящая пирдуха!»
А Горбачев твердит свое:
— Пирдуха! Пирдуха!
Наконец Захаров сообразил: «Пир духа!». Вот что подразумевал Генеральный секретарь. Прошло с того времени четверть века. А чиновничья «пирдуха» продолжается и по сей день.
На заседании Совета депутатов Раменского района было уделено внимание развитию игровых видов спорта в районе. Нужно признать, что забота о развитии спорта относится к полномочиям местных администраций, и я думаю, что депутатам было о чем поговорить. Но чтобы разговор состоялся, нужен материал для размышления. Проблема вся в том, что спорт и спортивные сооружения в районе все больше становятся не средством для физического развития людей всех возрастов и пола. Он превращается в некий бизнес, что, как говорится, две больших разницы. Отчёт начинался с благодарности князю Голицыну — Прозоровскому за заботу о развитии спорта в Раменском сто лет тому назад. Князь Голицын, конечно, молодец, спору нет, но лучше вернуться в наше грешное время и не наводить тень на плетень. В 2009 году, поверите вы этому или нет, Раменский муниципальный район планировал потратить на развитие спорта 707 103 000 рублей. Истратил на 16 миллионов меньше запланированного — кризис, знаете, ли. Цифра колоссальная, если бы ни одно «но» — 637,5 миллионов рублей были получены в порядке субсидии на покрытие расходов на строительство Дворца спорта. Итого — на все спортивные мероприятия в районе было истрачено около 50 миллионов рублей! Причём, на мероприятия в области здравоохранения, физической культуры, спорта и туризма — 3 286 тысяч; зарплата сотрудников — 2 896 000 рублей; коммунальные услуги почти 14 миллионов.
Извините, какой спорт на 3 миллиона рублей можно развивать в районе, в котором население превышает 214 000? Вот это остаётся загадкой. На сегодняшний день в районе имеются 4 стадиона, 52 спортивных зала. Согласно статистике, в районе 41 тысяча человек занимаются спортом. Оглянитесь вокруг, сколько у нас людей бегают, прыгают, метают молот? Но, согласно поручению Президента, число занимающихся спортом к 2020 году должно увеличиться в два раза! Как говорил Станиславский: «Не верю!» Почему? Согласно той же статистике, в спортивных общеобразовательных учреждениях занимается в районе менее 2% населения. В 2009 году число учащихся в районе составляло 19 000. Естественно, как предполагается, они все занимаются спортом. Остальное — дело техники. Удвойте эту цифру и вот вам торжество спортивного духа! Но как быть с этим: «После реконструкции стадиона «Сатурн» город лишился своего атлетического ядра, — с печалью в голосе констатирует представитель муниципалитета, — в настоящее время в составы сборных команд России входят 4 наших спортсмена, у которых отсутствует материально — техническая база для подготовки. Капитальный ремонт спортивного комплекса «Пионер» решил бы эту острейшую проблему. Кроме того, в течение многих лет не завершено строительство стадиона Ново — Харитоновской школы. Завершение строительства позволит создать условия легкоатлетам Гжели, Ново-Харитоновского округа, где работают 3 тренера по лёгкой атлетике. Старейшему в районе спортивному залу «Сатурн» в 2010 году исполняется 50 лет! За эти годы не разу не был произведён капитальный ремонт, износ здания составляет 80%! Футбольному полю стадиона «Красное знамя» в 2009 году исполнилось 95 лет! В результате эксплуатации футбольное поле находится в очень плохом состоянии, особенно осенью. Не знал князь, что через сотню лет у города не найдётся денег на приведение в порядок основанного им стадиона, а то бы оставил потомкам какой-нибудь капиталец на такой случай. А ведь даже за проведение игр чемпионата Раменского района по футболу, участвующие команды платят не малую аренду за футбольные поля того же «Пионера» или «Красного знамени». А условий никаких.
Никак не построят стадион при Удельнинской гимназии.
Доклад председателя комитета по физической культуре и спорту Раменского муниципального района вызвал ряд вопросов у районных депутатов. К примеру, в докладе утверждается, что превращение дворца спорта «Борисоглебский» в центр подготовки бадминтона негативно скажется на развитии баскетбола, если не будет построен игровой спортивный зал. А где взять деньги на новое строительство? Может не стоит руководителям муниципалитета слишком бадминтоном увлекаться? А не лучше ли сместить акценты в своей работе в сторону развития любительского спорта, физкультуры, поддержания уже имеющейся материальной базы, создания бесплатных секций и кружков для детей и подростков. Тогда и спортзал строить будет не нужно.
Одним словом, пока — пирдуха, сэр? а хотелось бы пир духа!

Г. Горин. «Забыть Герострата!». Молодежный театр на Фонтанке.
Режиссер Владимир Маслаков, художественный руководитель постановки Семен Спивак, художник Наталья Зубович

Предупреждение: фельетон. Грубый и безжалостный. Слабонервных просят не читать.

Дряблой, старческой рукой смахиваю слезы со своих уже немолодых щек, читая газетный листок с проникновенным интервью художественного руководителя Молодежного театра на Фонтанке о строительстве новой сцены. Экспериментальной! Семен Яковлевич — честный и добрый человек. Он верит в то, что говорит и делает. Это я без иронии и сарказма пишу. Вот только с экспериментами — беда у Семена Яковлевича. Только он подумает: а не пригласить ли очередного талантливого режиссера для эксперимента, как в кабинет приходит актер. Валится на колени, возводит очи к небу, рвет рубашку, пошитую в театральных мастерских, и молвит: не могу больше, Отче, страсть сжигает меня, горит все внутри, полыхает — Гамлета хочу играть, Гамлета! И добавляет для верности: а то запью. И добрый художественный руководитель поднимает его с колен, утирает слезы и говорит: миленький, иди, иди, играй своего Гамлета, а мы поможем, подправим если что. И вот тут на сцене Молодежного театра начинается «пирдуха».

Если бы термина «пирдуха» не существовало, его стоило бы выдумать — для театральных критиков он один — утешение и поддержка в дни сомнений и тягостных раздумий. Термин этот, обозначающий «пир духа», пришел к нам из записных книжек Довлатова.

Так вот. Другое определение к спектаклю «Забыть Герострата!» режиссера В. Маслакова подобрать сложно.

Все начиналось как обычно: на день рождения актеру В. Маслакову подарили сборник пьес Григория Горина. Имя того, кто обрек нас на мучительную гибель, к сожалению, неизвестно. Но факт: полюбилась актеру Маслакову одна пьеса — сил нет. Актер В. Маслаков — актер хороший. Разнообразного диапазона, хотя, конечно, конек его — романтический герой с легкой слезой в глазах и чуть заметной игрой желваков, хороший такой, позитивный герой с интонацией неоперившегося неврастеника. И вот первая загадка: чем могла привлечь актера Маслакова пьеса «Забыть Герострата!»? Одномерная философская притча с зашифрованными для советских интеллигентов аллюзиями на власть? Зачем надо было доставать эту пьесу времен диссидентских 1970-х и играть Герострата на разрыв аорты сегодня, когда вокруг уже не милые интеллигентские забавы «покажи кукиш власти», а смерть, вырождение, катастрофа? Понятно, если актер берет себе главную роль в своей постановке, в этом должен быть ответ на вопрос. Ну что же там увидел актер Маслаков в своем Герострате?

Мне потом сказали, что в этом странном по отношению к тексту прочтении — когда актер стартует с верхней точки диапазона, чтобы все поверили, что это гибель взаправду и всерьез, — во всем этом была внутренняя реплика актера, обращенная к Хлопуше Высоцкого. То-то я удивлялась, зачем актер первые сорок минут что-то неразборчиво, но очень трагически рычит, хрипит и бьется в темнице на грязном полу, судорожно выкатив глаза, и с улыбкой адепта новой религии шепчет «я сделал это?». Неужели так мало романтических ролей в мировом репертуаре, чтобы если провалиться, то с треском? Например, «Разбойники» Шиллера. Что мешало актеру так же, валяясь на полу и рискуя сорвать голос, бросать небу полный отчаяния вызов, что-нибудь вроде: «Я один отвержен, один изгнан из среды праведных! Сладостное имя „дитя“ — мне его не услышать! Никогда, никогда не почувствовать томного взгляда любимой, объятий верного друга! Никогда! Никогда!» Какой текст, Боже мой! Какой слог! Здесь слезы, овации, восторженные поклонницы штурмуют гримерку гордого Моора.

Но нет! Почему-то актер В. Маслаков решил, что Герострат — это романтический герой, падший ангел и именно так надо играть падших — падая на пол и захлебываясь слюной и словами. Словами, которые забываются при выходе из зала, не оставляя в душе ни мысли, ни страсти, ни сладостных сердцу романтических созвучий. Помнится одно: с французским прононсом произнесенное актрисой Е. Дроновой слово «параша».

Именно так. Игра актрисы Е. Дроновой, которая изображала самую прекрасную женщину побережья, несмотря на свои не совсем совпадающие с искомыми амплуа и возраст, вызывает сначала искреннее недоумение, а потом — восторг. Так, наверное, играли примадонны провинциальных сцен — ярко, наотмашь, эксцентрично. О, эта пошлость и развязность, за которую у нас раз и навсегда приняли сексуальность и женское обаяние, эта комичная женская загадочность с потугой на обольстительность! И внезапно прорывающаяся интонация уркагановской Соньки Золотой Ручки, с которой античная царица командует: на нары! Вы только представьте себе эту врезавшуюся мне в память эротическую сцену (лучший поцелуй в десятке MTV — детский сад!): царица проникает в темницу к Герострату, и там вам показывают все, что вы хотели знать о сексе в театре. Это когда на бабе, простите, царице платье из черного прозрачного шелка с кружевами и вырезом по самое не могу, и вот бабу эту за две руки канатами привязывают к стене и заставляют ее кончать от одного лишь высокого слога. И рук не надо. Женщины любят ушами. «Да, да, да», — извивается и виснет женщина на канатах, связывающих ее запястья. Это не отрывок из легкого немецкого порно. Нет. Всего лишь прелюдия к акту, когда актер В. Маслаков, блеснув слезой, скажет что-то про любовь и выгнется над телом обезумевшей от ответных чувств царицы, застыв в позе а-ля Роден… И дадут занавес, и зритель отправится разговляться коньячком, переживая случившееся.

Для того чтобы над сценой зажглись неоновые огоньки в слове «пошлость», постарались все. Тут и художник Михаил Воробейчик, который вместо того, чтобы задать стиль «бедного» площадного театра, единственно подходящего этому материалу, превратил спектакль в демонстрацию своей коллекции очень красивых, богатых платьев. И это во время мирового финансового кризиса! Красиво, конечно, но зачем? И о чем? Еще большее недоумение вызывает признание художника в том, что он использовал в коллекции стиль итальянских мафиози тридцатых голов прошлого века. Зачем в спектакле о Герострате стиль мафиози тридцатых годов?

Еще много удивительных вещей хотелось бы пересказать. Например, как во втором акте актер В. Маслаков начинает давить из своего персонажа натурального урку. Сложно все у актера Маслакова с внутренней логикой персонажа. В первом акте он не знает, что играть, — играет Высоцкого. Во втором акте, обрадовавшись, хватается за характерность одесского урки и наслаждается этими поистине безграничными возможностями. Хотя понятно, что момент истины для его героя — это ода о бойцовском петушке. Актер Маслаков затевал всю эту комедию, чтоб рассказать, как купил бедный Герострат петуха и пошел на бои. И как подло обманул его хозяин другого петуха, и как умер его петушок — золотой гребешок. Трагическая гибель петуха навсегда оставила зарубку и в моем сердце, правда. Только вопросов меньше не становится.

На моей старческой памяти всего лишь два удачных перехода человека из ипостаси актер в ипостась режиссер: Иван Латышев и Александр Баргман. Но постепенно, от спектакля к спектаклю, из соучастников в полноценные авторы спектакля. И все, пожалуй. Потому что режиссер — это профессия. А вместе с тем город стороной обходят молодые и не очень талантливые режиссеры. Они ведь только зайдут с черного входа в Молодежный театр, как Семен Яковлевич им скажет: простите, миленькие, вчера актер захотел Гамлета сыграть, сегодня троюродный дядя из Израиля приехал, ему про тяжелую судьбу еврейского народа надо рассказать. А вы, миленький, приходите завтра, может и у вас пирдуха получится.